- 3 -
Если мы с тобой собираемся
обрести настоящую дружбу - действенную
дружбу, а не дружбу в теории...
Это важно. Давай остановимся на
этом и определимся. Многие люди
думают, что Бог - их друг, но они
не знают, как использовать эту
дружбу. Они видят ее как
взаимоотношения на расстоянии,
а не как тесное общение.
Еще больше людей вообще не
воспринимают Меня как друга. И
это грустно. Многие считают меня
родителем, а не другом - и
к тому же родителем суровым,
жестоким, требовательным и
сердитым. Отцом, который не
потерпит абсолютно никаких
оплошностей в определенных
вопросах - например, в том, как
Мне поклоняться.
В представлении этих людей Я
не только требую вашего
поклонения, но и хочу, чтобы вы
проделывали это особенным
способом. Недостаточно прийти
ко Мне. Вы должны прийти ко Мне
по особому пути. Если же вы
придете ко Мне другим путем - любым
другим путем - Я отвергну вашу
любовь, проигнорирую ваши
мольбы и обреку вас на
страдания в аду.
Даже если мое стремление к Тебе
было искренним, мои намерения
чистыми, и мое понимание -
лучшее, которого я смог
добиться?
Даже тогда. Да, даже тогда. В
представлении этих людей Я
строгий родитель, который не
примет ничего, кроме абсолютно
правильного понимания того,
Кто Я Есмь.
Если ты понял неправильно, Я
тебя накажу. Твои намерения
могут быть чисты, насколько это
вообще возможно; ты можешь быть
так наполнен любовью ко Мне,
что она будет выплескиваться
наружу. И тем не менее Я брошу
тебя в адское пламя, и ты будешь
страдать там вечно, если
придешь ко Мне с неправильным
именем на устах, с
неправильными мыслями в голове.
Действительно грустно, что
многие люди видят Тебя таким.
Друг так не будет себя вести.
Не будет. И поэтому сама идея
дружбы с Богом - то есть таких
взаимоотношений, какие у тебя
складываются с твоим лучшим
другом, который примет
все, что дано с любовью, простит
все, сделанное по ошибке, - идея такой
дружбы им кажется непостижимой.
Что касается тех, кто видит
Меня своим другом, ты прав:
большинство из них держится от
Меня на большом расстоянии. Их
дружба со мной не действенна.
Скорее, это очень отдаленные
взаимоотношения, на которые,
как они надеются, они могут
рассчитывать в случае
необходимости. Но это не
ежедневная, ежечасная,
ежеминутная дружба, какой она
может стать.
И Ты начал говорить, что нужно,
чтобы обрести такую дружбу
с Тобой.
Изменения в уме и изменения в
сердце. Вот что нужно.
Изменения в уме и изменения в
сердце.
И смелость.
Смелость?
Да. Смелость отвергнуть любое
понятие, любую идею, любое
учение о Боге, который отверг
бы тебя.
Это потребует безграничной
храбрости, потому что мир
умудрился наполнить твою
голову подобными понятиями,
идеями и учениями. Тебе
придется принять новую мысль,
которая противоречит
практически всему, что ты
слышал обо Мне.
Это будет трудно. Для
некоторых - очень трудно. Но это
будет необходимо, потому что
нельзя обрести дружбу -
реальную, близкую, действенную,
открытую дружбу - с тем, кого
боишься.
Значит, большая часть в
обретении дружбы с Богом - это
забыть нашу "страшбу" с
Богом.
О, Мне это нравится. Этого
слова нет в вашем языке, но Мне
оно нравится.
Именно таково было ваше
отношение ко Мне все эти годы - страшба
с Богом.
Я знаю. Я объяснял это в самом
начале. С тех пор как я был
маленьким мальчиком, меня
учили бояться Бога. И я Его
боялся. Даже когда мне
удавалось избавиться от страха,
меня к нему возвращали.
Наконец, когда мне было
девятнадцать, я отверг Бога
Гнева из своего детства. Но я не
заменил его Богом Любви, я
вообще Его отверг. Ты просто
перестал быть частью моей
жизни.
Это разительно отличалось от
моего отношения всего пятью
годами раньше. В четырнадцать
лет я мог думать только о Боге.
Я думал, что лучший способ
избежать Божьего гнева - это
заставить Бога полюбить меня. Я
мечтал стать священником.
Все думали, что я приму сан.
Монахини в школе были в этом
уверены. "У него призвание",
- говорили они. Моя мама тоже
была в этом уверена. Она видела,
как я устанавливал алтарь на
нашей кухне и надевал свое "облачение",
воображая, что свершаю мессу.
Другие мальчики делали из
полотенец накидку Супермена и
прыгали со стульев. Я
представлял себе, что
полотенце - это риза священника.
Затем, в начале моего
последнего года в
церковноприходской школе, отец
внезапно положил конец всем
моим мечтаниям. Однажды мы с
мамой говорили о моих планах на
будущее, когда папа случайно
зашел на кухню.
- Ты не пойдешь в семинарию, -
прервал он нас, - так что не
забивай себе голову.
- Не пойду? - воскликнул я.
Я был поражен. Я думал, что все
было уже решено.
- Нет, - ровно сказал отец.
- Почему?
Мама сидела молча.
- Потому что ты недостаточно
взрослый для такого решения, -
заявил отец. - Ты не знаешь, что
ты решаешь.
- Нет, я знаю! Я решаю быть
священником, - закричал я. - Я
хочу быть священником.
- Э, ты не знаешь, чего ты хочешь,
- проворчал папа. - Ты слишком
мал.
Наконец мама заговорила:
- О Алекс, пусть у мальчика
будут свои мечты. Папа не
собирался потакать мне.
- Не поощряй его, - приказал он
маме и бросил на меня один из
своих взглядов, который
говорил: "Дискуссия окончена".
- Ты не пойдешь в семинарию.
Выкинь из головы.
Я вылетел из кухни, сбежал по
ступенькам вниз. Я искал
убежища под моим любимым
кустом сирени, который рос в
дальнем углу заднего двора и
который цвел не так уж часто и
не так уж долго. Но в тот раз он
стоял в цвету. Я помню, как
вдыхал невероятную сладость
пурпурных цветов. Я зарылся в
них носом, как бык Фердинанд.
Потом я заплакал.
Не в первый раз отец задул
огонек радости в моей жизни.
Было время, когда я думал, что
стану пианистом. Я имею в виду -
профессиональным, как Либерас,
мой детский кумир. Я видел его
каждую неделю по телевизору.
Он был родом из Милуоки, и все в
городе только и говорили о том,
что местный парнишка стал
великим человеком. Тогда не
было телевизора в каждом доме -
по крайней мере не в районе
Саут-Сайд, где в Милуоки жили
рабочие, - но отцу каким-то
образом удалось купить "Эмерсон"
с двенадцатидюймовым экраном и
черно-белой трубкой, по форме
напоминающей пару скобок. Я
сидел перед ним каждую неделю,
загипнотизированный улыбкой
Либераса, его канделябром и
унизанными перстнями пальцами,
которые летали над клавишами.
Кто-то однажды сказал, что у
меня отменный музыкальный слух.
Я не знаю, так это или нет, но я
мог сесть за пианино и тут же
сыграть простую мелодию так же
легко, как спеть ее. Каждый раз,
когда мама брала нас к бабушке,
я направлялся прямиком к
пианино, которое занимало
стену в гостиной, и начинал
тренькать "У Мэри была
овечка" или "Мерцай,
мерцай, маленькая звездочка".
У меня занимало ровно две
минуты подобрать правильные
ноты для любой новой песни, а
потом я играл ее снова и снова,
в глубине своего существа
взволнованный музыкой, которую
я могу извлечь из клавиш.
В этот период своей жизни (и на
протяжении многих последующих
лет) я боготворил своего
старшего брата, Уэйна, который
тоже умел играть на пианино без
нот.
Сын моей матери от предыдущего
брака, Уэйн не был в большой
чести у отца. Мягко говоря. Все,
что нравилось Уэйну, папа
терпеть не мог, все, что Уэйн
делал, папа презирал. Поэтому
игра на пианино была "для
бездельников".
Я не мог понять, почему он все
время так говорит. Я любил
играть на пианино - хотя бы так,
как у бабушки, - и мама, и все
вокруг видели, что у меня есть
несомненный талант.
Потом однажды мама сделала что-то
невероятно дерзкое. Она куда-то
сходила или позвонила по
рекламе в газете, или что-то еще,
и купила старую пианолу. Я
запомнил, что она стоила
двадцать пять долларов (большая
сумма для начала пятидесятых),
так как отец был сердит, а мама
сказала, что он не имеет на это
права, потому что она несколько
месяцев экономила на деньгах
на продукты и скопила нужную
сумму. Она сказала, что бюджет
семьи от этого совсем не
пострадал.
Наверное, пианолу привез
продавец, так как однажды я
пришел со школы и вот - она была
там. Я был вне себя от счастья и
сразу же сел за инструмент.
Вскоре пианола стала моим
лучшим другом. Вероятно, я был
единственным десятилетним
мальчишкой во всем Саут-Сайде,
которого не нужно было
насильно заставлять
практиковаться на пианино.
Меня нельзя было оторвать
от инструмента. Я не только
подхватывал и исполнял любую
услышанную мелодию, я сам
сочинял их!
Я находил песни в своей душе и
выплескивал их на клавиши, и
это наполняло меня восторгом.
Самая волнующая часть дня
наступала, когда я возвращался
со школы или с игровой площадки
и усаживался за пианолу.
Отец совершенно не разделял
моего энтузиазма. "Прекрати
барабанить на этом чертовом
пианино", - таким, насколько я
помню, было его отношение. Но я
влюблялся в музыку и свою
способность сочинять ее. Мои
фантазии о том, что однажды я
стану великим пианистом, все
росли.
Затем одним летним утром я
проснулся от ужасного треска.
Натянув одежду, я скатился вниз,
чтобы посмотреть, что же
происходит.
Папа разбирал пианино на части.
Не просто разбирал, но рвал
его на части. Он бил по стенкам
изнутри молотком, а потом при
помощи ломика разделял их,
дерево поддавалось и
раскалывалось с ужасным
скрипом.
Я стоял, ошеломленный,
потрясенный до глубины души. По
щекам текли слезы. Мой брат
увидел, как я содрогаюсь от
беззвучных всхлипываний, и не
смог удержаться, чтобы не
поддразнить меня:
- Нил - плакса!
Папа оторвался от своей работы.
- Не будь размазней, - сказал он.
- Оно занимало слишком много
места. Пора от него избавиться.
Я развернулся, убежал в свою
комнату, хлопнул дверью (очень
опасный поступок для ребенка в
моем доме) и бросился на
кровать. Я помню, как я выл - да,
буквально выл: "Нет, не-е-ет...",
как будто мои жалобные
мольбы могли спасти моего
лучшего друга. Но удары и треск
не стихали, и я зарылся головой
в подушку, содрогаясь от горечи
утраты.
Я чувствую боль, которую
пережил тогда, до нынешнего дня.
До этого самого момента.
Когда я отказался выходить из
комнаты до конца дня, отец
проигнорировал меня. Но когда я
не поднялся с кровати еще три
дня, отец начал раздражаться. Я
слышал, как он ругался с мамой,
которая хотела принести мне
еду. Если я хотел, есть, я мог
спуститься к столу, как все. И,
если я собираюсь спуститься, я
не должен дуться. В нашем доме
не позволялось дуться или
сердиться, - по крайней мере из-за
решений, принятых отцом. Он
считал такие проявления эмоций
открытым неповиновением и не
потерпел бы их. В нашем доме мы
должны были не просто
принимать владычество нашего
отца, но принимать его с
улыбкой.
- Будешь продолжать реветь, и я
поднимусь, и тогда тебе будет о
чем поплакать, - кричал он с
нижнего этажа, и он не шутил.
Когда даже после запрета
приносить мне еду я не вышел из
комнаты, отец, наверное, все-таки
понял, что перегнул палку. Я
должен сказать, что он не был
бессердечным человеком, он
просто очень привык поступать
как бессердечный человек. Он
привык, что ему не задавали
вопросов, и что он объявлял и
выполнял свои решения без
особых любезностей. Он вырос в
эпоху, когда быть отцом
означало быть "боссом", и
он не терпел никакого
непослушания.
Поэтому ему было нелегко
подойти к моей комнате и
постучать в дверь - то есть
фактически, спросить
разрешения войти. Я могу только
предположить, что моя мама
очень сильно над ним
поработала.
- Это папа, - объявил он, как
будто я не знал и как будто он
не знал, что я знал. - Я хочу
поговорить с тобой.
Эти слова были так близки к
извинению, как только он мог
позволить себе в отношениях со
мной.
- Хорошо, - выдавил я, и он вошел.
Мы долго говорили, он, сидя на
краю кровати, я, опершись на
спинку, и это был один из лучших
разговоров, которые когда-либо
были у нас с отцом. Отец сказал,
что, хотя он знал, что мне
нравится играть на пианино, он
не подозревал, что это так
много для меня значит. Он
сказал, что всего лишь хотел
освободить место в общей
комнате, чтобы поставить вдоль
стены кушетку, потому что мы
покупали кое-какую новую
мебель для гостиной. Потом он
сказал слова, которые я до сих
пор не забыл.
- Мы купим тебе новое пианино,
спинет, оно будет достаточно
маленьким, чтобы мы смогли
поставить его здесь, у тебя в
спальне.
Я был так взволнован, что едва
мог дышать. Он сказал, что сразу
же начнет откладывать деньги и
что вскоре у меня будет пианино.
Я крепко обнял папу. Он меня
понял. Все будет хорошо.
К обеду я спустился в столовую.
Проходили недели, но ничего не
происходило. Я думал: "Он
просто ждет моего дня рождения".
Наступило десятое сентября, но
пианино не было. Я ничего не
сказал. Я подумал: "Он ждет
Рождества".
Пришел декабрь, и я просто
задержал дыхание. Ожидание
было просто невыносимым. Когда
пианино не появилось, мое
разочарование было
огромнейшим.
Прошли еще недели, еще месяцы.
Не помню, когда я точно понял,
что отец не собирается
выполнять свое обещание. Но
только после тридцати я понял,
что он, наверное, никогда и не
собирался его выполнять.
В тот день я дал моей старшей
дочке обещание, которое не
думал сдержать. Я просто хотел,
чтобы она перестала плакать. Я
просто пытался утешить ее в
каком-то детском несчастье, о
котором сейчас не помню. Я даже
не помню, что я пообещал. Я
просто сказал что-то, чтобы
успокоить ее. Это помогло. Она
обвила мне ручонками шею и
закричала: "Ты самый лучший
папочка на всем белом свете!"
И грехи отцов да падут на
головы их детей...
Твой рассказ занял много
времени...
Прости. Я...
Нет, нет - это не жалоба, это
наблюдение. Я просто хотел
подчеркнуть, что этот эпизод,
очевидно, очень важен для тебя.
Да. Был и есть.
И чему он тебя научил?
Никогда не давать обещания,
которые я не могу выполнить.
Особенно своим детям.
Это все?
Никогда не использовать свое
знание о том, чего хочет другой
человек, для того, чтобы
получить то, чего хочу я.
Но люди "обмениваются"
друг с другом все время. Такова
основа вашей современной
экономики и большинства
отношений в вашем обществе.
Да, но есть такое понятие, как
"честный обмен", и есть
манипулирование.
В чем разница?
Честный обмен - это
взаимовыгодная сделка. У тебя
есть то, что нужно мне, у меня
есть то, что нужно тебе, мы
приходим к соглашению, что у
них более или менее одинаковая
ценность, и обмениваемся ими.
Это чистая сделка.
Существует также эксплуатация.
Это когда у тебя есть то, что
мне нужно, и у меня есть то, что
нужно тебе, но ценность этих
вещей не одинакова. Но мы все
равно совершаем сделку, потому
что один из нас отчаянно
нуждается в том, что есть у
другого, и он готов заплатить
любую цену. Именно так
поступают некоторые
многонациональные корпорации,
предлагая по семьдесят пять
центов за час работы в Малайзии,
Индонезии и Тайване. Они
называют это экономической
возможностью, но это
эксплуатация, простая и
неприкрытая.
|